Читати книгу - "Україна-Європа"

тридцатилетние плюс оказывались слишком. Слишком податливы – могу не успеть. Слишком зажаты – что с моим телом? Слишком развязны – чем еще удивишь? Слишком докучливы – не хочу быть одна.

– Нет, это ты слишком, – смеялся Игорь, когда я делился подобными соображениями: – Слишком безответственен. Слишком предвзят.

– Ты же знаешь, как и большинство мужчин нашего поколения, я не люблю мозгоебство, но верю во встречу с той самой…

– Ну-ну, – хмыкал Игорь.

Он сам жил с тридцатишестилетней Валерией в ее квартире на Оболони, на улице, названной в честь венгерского писателя и революционера Мате Залки. Его творчество меня не вдохновило, а вот атмосфера зеленой улицы показалась симпатичной. Валерия, – она называла себя только так, и все остальные должны были поступать аналогично, хотя я с трудом представлял, как Игорь, меняя позу, выговаривает это викторианское, долгое «Валерия» – угощала меня вишневым пудингом и до оскомины напоминала, что она директор украинского филиала крупной шведской фирмы. Я смотрел на ее короткий «ежик», бульдожьи щеки, полную грудь и заставлял себя думать о ней хорошо, потому что обо всех людях, в общем-то, надо думать хорошо, а о девушке лучшего друга тем более.

– У нее красивые глаза, хм. И голос томный, хм. И голова… бля, какая же у нее огромная голова!

Мои старания по примирению с Валерией делали все только хуже, и я совершенно отчаялся, капитулировав окончательно, когда полыхнуло давнее, но еще не проговоренное: «Он с ней из-за денег, из-за квартиры!»

В этом моем чувстве, которое Валерия как умная женщина безошибочно идентифицировала, аккумулировался целый спектр плесневелых эмоций: от ощущения собственной неполноценности до подобия ревности.

Вейнингер математически-философским путем вывел, что в любом человеке присутствует и женское, и мужское. И мне казалось, что любая коммуникация есть изменение баланса этого женского и мужского. Когда любовь вытесняет дружбу, и мужчина с определенного момента вынужден считаться с мнением женщины, то отчасти он сам превращается в нее.

Встречаясь с абитуриентками и студентками, рассказывая об Игоре, я понимал, что он заполняет пространство внутри меня больше, чем кто-либо. И когда Валерия прилепилась, срослась с ним, я невольно вступил в конфронтацию, вынужденный, тем не менее, разыгрывать вежливость, интерес. Нечто похожее происходит с матерью, когда сын уходит к невестке.

Психотерапевты и другие личности, тратящие десятки лет на получение диплома, отращивание бороды и орально-анальную казуистику, часто видят в такой дружбе оттенки гомосексуализма, но мне ближе идеалистический подход, пусть он, наверное, глуп, и все, действительно, объясняется тем, как долго ты спал в постели с матерью и как подтирал задницу после дефекации. Но дружба священна, так я думаю.

Мне хочется сказать об этом Игорю лично. Мы должны выпить пива «Бердичев»; пусть декабрь, пусть люди мерзнут за деньги или идею, но мы обязаны – не ради себя, но ради них, потому что все компенсируется. И мы должны купить рыбу под пиво; я люблю жирную, чтобы пальцы блестели, а Игорь предпочитает сухую, чтобы икра легко отделялась от кишок, и ребра можно было разжевать вместе с мясом.

Разыскивая автомат пополнения счета, прикидываю, какую и где рыбу лучше взять. Останавливаюсь на тарани и судаке. За ними надо ехать к метро «Славутич», спуститься по лестнице, миновать неказистый шалман, который держит жирный азер со стервозной русской женой, разъезжающей на «Хонде Аккорд», миновать рыночек и справа от двухэтажного здания, где внизу зеленой вывеской завлекает супермаркет «Фора», зайти в магазинчик «Продукты». Там за прилавком томится молодящаяся старуха с крашенными хной волосами; каждый раз, когда продает рыбу, а больше, похоже, никто у нее ничего не берет, она приговаривает: «Такой рыбы, как у меня, вы нигде не найдете…»

И я хочу увидеть старуху. И купить у нее рыбу. И затариться «живым пивом» на «Европейском» рынке. И сесть на метро, и поехать к Игорю. Чтобы почти все было как раньше.

Автомат рядом с супермаркетом «Билла», где торгуют жирной кулинарией по завышенным ценам, не работает. Иду по Бассейной к воткнутому на углу киоску прессы, который, по севастопольской привычке, называю «Союзпечать».

– Здравствуйте, есть пополнение «Киевстар» на сорок гривен?

– Сорок три.

– Ага, хорошо.

Пятикопеечной монетой – только для того они, наверное, и существуют – убираю серебристый защитный слой, ввожу цифры. Ваш счет пополнен. Но Игорь опять вне зоны.

Остается ждать. И смотреть на Майдан, на Хрещатик, исследуя музей революции под открытым небом.

7

Когда активисты партии «Свобода» или те, кто казался ими, свалили памятник Ленину, отец – я заскочил к родителям по случаю приезда черкасских родственников, притащивших в клеенчатых сумках рыбу и мед, – воскликнул:

– За что? Он же памятник!

– Ну, – задумалась мама, пришедшая с кухни, и руки у нее все еще были в муке, – избавляются от наследия коммунистического прошлого…

– Ты что это, мать? – хлопнул по коленям отец. – Сегодня памятник, завтра – человек. Мало им было бульдозера?

Мама примирительно подняла белые руки:

– Просто стараюсь разобраться в причинах.

– Ну, знаешь ли, – еще больше нахмурился отец.

Когда приехали черкасские родственники и все расселись за буковым столом, купленным на днях в салоне «Карпатская мебель» – «это тебе не сосна и уж точно не ДСП», довольно стучала по дереву мама, – выпив привезенного «Златогора», отец вновь заговорил о памятнике.

– По всей стране валить надо! Черта рыжего! И труп с Красной площади вынести! – заявил в ответ седой дядя Назар (никаким дядей он мне по факту не был, но просил называть его именно так).

– Что? Ты, стало быть, одобряешь? – добавляя градуса в беседу и рюмки, вскрикнул отец.

– Андрей! – одернула его мама.

– Нет, мать, погодь! – Зацепил вилкой маринованный грибочек отец. – Я не могу понять, Назар, ты бандеровец, что ли?

Они сцепились и успокоились только под утро, когда начатое после трех бутылок «Златогора» массандровское «Каберне» свалило одного на пол, а другого – на буковый стол.

Перед завтраком я слышал, как мама – это были ее родственники – умоляла отца, чтобы тот «не молол языком», а он тихо, шипяще-стонуще отвечал. Наверное, соглашался, потому что отец всегда соглашался с матерью. Но днем, когда мы вышли осматривать севастопольские достопримечательности, все равно подначивал: «Ну, не знаю, Назар, это все-таки святое для русского человека место; пустят ли туда бандеровца, а»?

Дома, когда черкасские родственники и мама ушли спать, а отец ложиться не стал, пробрался на кухню, чтобы опохмелиться холодным «Львовским», я спросил:

– Папа, вот вы с дядей Назаром спорите, а в Оранжевую революцию как общались?

– А мы не