Читати книгу - "Гумор та сатира"

напудренном личике. Этим личиком она водила как перископом, заставляя Талу сконфуженно опускать глаза.

— Ну не шмогла я, не шмогла. Знаешь такой анекдот? — Тала, попыталась шуткой сгладить трагизм минуты.

— Понимаешь, Оксаночка наша тебя не захотела. А платит же её мужик, Пётр Николаевич. Короче, не получилось.

Амалия Руденко сжала тонкие губки и стала часто кивать в том смысле: я так и знала.

Много лет назад Анка весьма удачно снялась в картине одного из классиков украинского романтического кино. Портрет её висел в холле среди корифеев национального кинематографа. Но с тех пор кроме массовки ей не выпадало ничего. Она бедствовала, подолгу сидела в кафе Дома кино и, наверное, умерла бы с голоду, если бы знавшие её не покупали ей булочку или чашку кофе.

В Талочкином проекте Анка мечтала получить роль озорной прислуги Химки. Но премьерша Оксана Петровна отрезала вполне определённо: «Чтобы я это старое привидение никогда больше не видела». И Тала, сделавшая робкую попытку пристроить Амалию (хотя какая из этой «засохшей бабочки» озорная Химка), была вынуждена отступить.

— Ты ела сегодня? — спросила Тала.

Анка молчала, глядя в пустоту. И тут появился Пилоян.

Тала обрадовалась, потом, снова пряча глаза и с досадой вздыхая, достала из своей большой, полной всякого хлама сумки, двадцать гривен и, сунув их в холодную Анкину лапку, побежала навстречу Пилояну.

Говорить с Пилояном было не просто. Он никогда не улыбался, шуток не понимал, говорил всегда бесцветным голосом, негромко и занудно повторяя одну и ту же фразу.

— Тала, я обещал, моё слово закон, — повторял Пилоян, глядя на Талочку чёрными, словно без зрачков глазами.

Откуда Пилоян появился в Доме кино и вообще в артистической жизни Киева никто не знал. Сам себя он называл продюсером. Однако, что им было снято или поставлено тоже оставалось загадкой. Знали только одно: Пилоян имеет какие-то связи в ресторанах столицы, особенно там, где была восточная кухня. И, получив аванс, он способен накрыть столы большим количеством недорогой еды и дешёвой водки. При этом держался Пилоян чрезвычайно внушительно и солидно. Всегда ходил в синем костюме и чёрном галстуке, хотя было впечатление, что костюм этот и галстук многие годы он не менял.

Ещё Пилоян при знакомстве с очередной творческой личностью сообщал, что готов выхлопотать тому премию имени писателя Панаса Мирного, поскольку он, Пилоян, член наградного комитета. Никто в Киеве о такой премии не слышал. Правда, вначале Пилоян обещал премию имени Эйзенштейна. Но серьёзные люди посоветовали заменить Эйзенштейна Панасом Мирным. А недавно те же люди сказали, что и Панас устарел, и будет более современно награждать премией имени Винниченко. Пилоян быстро согласился, тем более, что денег ни на Мирного, ни на Винниченко у него всё равно не было.

Кое-как покончив с Пилояном, услышав от него очередное «моё слово — закон», Тала помчалась в театр. В театре на неё обрушилось множество забот, встреч, криков, восклицаний, мелких и больших ссор. Словом, всего того, к чему она давно привыкла, считая частью творческого процесса. Больше всего сил и внимание отняла, как Тала и предполагала, Оксана со своим розовым туалетом.

Трудность была в том, что Оксана Петровна, исполнявшая роль Прони Прокоповны, желала появиться в розовом платье и соответствующих аксессуарах в первом действии. А во втором действии явить себя публике во всём голубом. Но к розовому ансамблю было подобрано так много специальной косметики, всяких нижних и средних юбок, накладок на самые выпуклые места фигуры, что Оксана Петровна не успевала сменить розовый гардероб на голубой в течение антракта.

— Я вообще закрою нахрен этот долбаный спектакль, если мне не обеспечат нормальное творчество! — нервно выкрикивала Оксана Петровна, сидя у себя в гримерке, в рыжем парике, часто затягиваясь примятой сигаретой.

— И чего бы я тратила последние нервы на такую фигню? — уверенно заметила Тала, входя в гримёрную и внутренне содрогаясь от количества чёрной туши и теней, которые Оксане намалевали вокруг глаз. — Сейчас всё заделаем в лучшем виде!

И, действительно, Тала тут же придумала вариант, когда к переодеванию премьерши будут подключены ещё две женщины и один работник сцены. Все они по гроб жизни были обязаны Талочке за множество её благодеяний.

Довольная собой и таким быстрым разрешением конфликта, раздав очередную порцию поцелуев всем, кто был в гримерке, Тала вышла в театральный коридор. Там она совсем недолго постояла возле портретов корифеев украинской оперетты, ещё не убрав улыбку с лица, ещё краем сознания придумывая остроумный ответ на пошловатую хохму монтёра сцены, которого она приставила к переодеванию примадонны (монтёр всё уточнял, какую часть Оксаны ему поручат). Как вдруг что-то тяжёлое подступило к душе. Какая-то неясная, давящая тревога и грусть охватили её. Тала качнула головой, отгоняя наступавший мрак. И в эту минуту увидала Петра Николаевича, мужа Оксаны. Мецената и благодетеля.

Он шёл ей навстречу ещё с тремя мужчинами. Двое из них были почти одинаковыми — высокими, молодыми, с тяжёлыми, застывшими лицами. По виду охранниками. Тала давно научилась определять такого рода обслугу. Впереди охранников шёл незнакомый коротко стриженый человек в модных очках, коренастый, с уверенными движениями и острыми, вытянутыми, прижатыми к большому костистому черепу ушами. Тала называла такие уши волчьими.

— А вот и наш дорогой, талантливый режиссёр, — по-полтавски с придыханием «гэкая», протянул Пётр Николаевич. При этом он указал пухлой рукой на Талу и, как она заметила, угодливо заглянул коренастому в лицо.

Коренастый ничего не ответил. Мельком глянул на Талу, и почему-то обращаясь не к ней, а к Петру Николаевичу, насмешливо спросил:

— Ну и на сколько рассчитано это ваше представление?

Пётр Николаевич замешкался с ответом, глянул на Талу, словно прося помощи и пролепетал невнятно:

— Я так думаю…

— Спектакль идёт два часа сорок минут с двумя антрактами, — сказала Тала, как можно солиднее. Потом она с достоинством улыбнулась и доброжелательно, как мудрый творческий наставник, посмотрела прямо в глаза коренастому.

Глаза у него были синими, красивыми и страшными. За очками без оправы их было хорошо видно. Смотрели они спокойно, без чувств, без