Читати книгу - "Тарас Шевченко та його доба. Том 2"

ІІІ Отделения Орлова від 26552 травня 1847 р. про діяльність Кирило-Мефодіївського товариства і пропозиції щодо покарання його членів відзначено: «Шевченко вместо того, чтоб вечно питать благоговейные чувства к особам августейшей фамилии, удостоившего выкупить его из крепостного состояния, сочинял стихи на малороссийском языке самого возмутительного содержания. В них он то выражал плач о мнимом порабощении и бедствиях Украины, то возглашал о славе гетманского правления и прежней вольнице казачества, то с невероятною дерзостью изливал клеветы и желчь на особ императорского дома, забывая в них личных своих благодетелей. Сверх того, что всё запрещённое увлекает молодых людей со слабым характером, Шевченко приобрёл между друзьями своими славу значительного малороссийского писателя, а поэтому стихи его вдвойне вредны и опасны. С любимыми стихами в Малороссии могли посеяться и впоследствии укорениться мысли о мнимом блаженстве времён гетманщины, о счастии возвратить эти времена и о возможности Украйне существовать в виде отдельного государства. Судя по этому чрезмерному уважению, которое питали и лично к Шевченко, и к его стихотворениям все украйно-слависты, сначала казалось, что он мог быть если не действующим лицом между ними, то орудием, которым они хотели воспользоваться в своих замыслах; но, с одной стороны, эти замыслы были не столь важны, как представлялось при первом взгляде, а с другой – и Шевченко начал писать свои возмутительные стихотворения ещё с 1837 г., когда славянские идеи не занимали киевских учёных; равно и всё дело доказывает, что Шевченко не принадлежал к Украйно-славянскому обществу и действовал отдельно, увлекаясь собственно испорченностью. Тем не менее, по возмутительному духу и дерзости, выходящей из всяких пределов, он должен быть признан одним из важных преступников»553.

Доля малюнків, відібраних у Шевченка під час арешту

Питання це проливає світло на особливості суворої кари, яку зазнав Шевченко, і обійти його не можна.

2 червня 1847 р. Орлов звернувся до київського цивільного губернатора Фундуклея: «Имея в виду объяснение жительствовавшего в Киеве бывшего художника Тараса Шевченки, что у вашего превосходительства остались его рисунки киевских видов и ящик, долгом считаю покорнейше просить вас, милостивый государь, не изволите ли приказать означенные рисунки и ящик доставить в ІІІ Отделение с. е. и. в. канцелярии для возвращения по принадлежности…»554

14 червня Фундуклей повідомив у Петербург: «имею честь донести, что все бумаги и вещи, принадлежавшие Шевченке, представлены мною к г-ну киевскому военному, подольскому и волынскому генерал-губернатору, поэтому я донёс ему о настоящем требовании вашего сиятельства»555.

24 червня Бібіков доповідав III Відділенню: «Вследствие требования г-на генераладъютанта гр. Орлова, последовавшего к киевскому гражданскому губернатору, имею честь препроводить при сём в ІІІ Отделение с. е. и. в. канцелярии принадлежащие Тарасу Шевченку рисунки и ящик».

На цьому ж аркуші паперу накреслено резолюцію голови таємного відомства й три помітки: «Матеріаліст» з одного боку, тонкий цінитель мистецтва – з другого, Орлов цього разу висловився досить рішуче та брутально: «Оставить под сохранением при делах. Такая дрянь, что нечего показывать»556.

Утім, через три тижні він став обережнішим. 15 липня повідомив Оренбурзького військового губернатора Оберучева: «Определённый рядовым в войска Отдельного оренбургского корпуса бывший художник Тарас Шевченко перед отправлением его из С. – Петербурга просил о возвращении ему ящика с красками и рисунков, оставшихся в Киеве у гражданского губернатора.

По таковой просьбе я входил в сношение с кем следует, и ныне г-н киевский военный губернатор доставил ко мне упомянутые ящик и рисунки, но как предметы сии оказались совершенно незначительными и незаслуживающими пересылки, то я приказал оставить оные в ІІІ Отделении с. е. и. в. канцелярии»557.

Наведене листування високих офіційних посадовців царської влади досить промовисте. Воно свідчить про те, що власноручне письмове розпорядження Миколи І заборонити засланому в далекі закаспійські степи рядовому Шевченку малювати мало на меті задушити Шевченка, який не уявляв себе без творчості, що надихала українського генія і допомогала долати найтяжчі життєві випробування.

П. Білецький про життя Шевченка на засланні

Передусім про початкові місяці заслання «Чи малював Шевченко в Орську восени 1847 року? – ставить питання П. О. Білецький та відповідає: – Нема чого й казати, наскільки це було ризиковано. 24 жовтня у листі до Варвари Рєпніної558 він писав, що його страждання збільшуються забороною малювати:

«По ходатайству вашему, добрая моя Варвара Николаевна, я был определён в Киевский университет, и в тот самый день, когда принесли определение, меня арестовали в Петербурге 22 апреля (день для меня чрезвычайно памятный), а 30 мая мне уже принесли конфирмацию, и я был уже не учитель Киевского университета, а рядовой солдат Оренбургского линейного гарнизона!

О, как неверны наши блага,

Как мы подвержены судьбе.

И теперь прозябаю в киргизской степи, в бедной Орской крепости. Вы непременно рассмеялись бы, если б увидели теперь меня. Вообразите себе самого неуклюжего гарнизонного солдата, растрёпанного, небритого, с чудовищными усами, – и это буду я. Смешно, а слёзы катятся. Что делать, так угодно Богу. Видно, я мало терпел в своей жизни. И правда, что прежние мои страдания в сравнении с настоящими, были детские слёзы: горько, невыносимо горько! И при всём этом горе, мне строжайше запрещено рисовать что бы то ни было и писать (окроме писем), а здесь так много нового, киргизы так живописны, так оригинальны и наивны, сами просятся под карандаш, и я одуреваю, когда смотрю на них. Местоположение здесь грустное, однообразное, тощая речка Урал и Орь, обнажённые серые горы и бесконечная киргизская степь. Иногда степь оживляется бухарскими на верблюдах караванами, как волны моря зыблющими вдали, и жизнию своею удвоевают тоску. Я иногда выхожу за крепость, к каравансараю или меновому двору, где обыкновенно бухарцы разбивают свои разноцветные шатры. Какой стройный народ, какие прекрасные головы! (чистое кавказское племя) и постоянная важность, без малейшей гордости. Если бы мне можно рисовать, сколько бы я вам прислал новых и оригинальных рисунков. Но что делать! А смотреть и не рисовать – это такая мука, которую поймёт один только истинный художник. И я всётаки почитаю себя счастливым в сравнению с Кулишём и Костомаровым, у первого жена прекрасная, молодая, а у второго бедная, добрая старуха мать, а их постигла та же участь, что и меня, и я не знаю, за какое преступление они так страшно поплатились. Вот уже более полугода я не имею никакого понятия о нашей бедной новой литературе, и я просил бы вас, добрая Варвара Николаевна, ежели достанете последнее сочинение