Читати книгу - "Мері та її аеропорт"

я совершенно не представляю, чем займу себя следующие семь дней.

С отъездом Че я, как ни странно, обретаю легкость. В отъезде Ириши тоже есть безусловная польза — я начинаю обращать внимание на других девушек. Мне нравится одна из тех трех, которые постоянно тусовались с кавказцами. У нее крепкая попка, отличные грудки, гладкая, упругая кожа, круглая мордашка с ямочками при улыбке. Я подхожу к ней в «дневном» кафе и угощаю апельсиновым соком, а ее четырехлетнего сына, странно, но своего тезку — «Чупа-чупсом». Я провожу с ними целый день, роль папы мне нравится — это же всего на семь дней, — а вечером пытаюсь ее соблазнить, но она мне отказывает. Господи ты боже мой, сговорились они все, что ли? Но заняться мне все равно нечем, кавказцы куда-то исчезают, и я вечерами таскаюсь с тремя девицами вызывающего вида по всем злачным местам побережья типа «Голубого прибоя», слушаю их треп о губных помадах и мужиках, а днем лежу с ними на пляже и слушаю о том же. Их речь — это помесь базара, молодежного сленга, журнала «Натали» и плохо обработанного «ретро» от бабушек. Это тяжелое испытание, тем более что моя симпатия не проявляет ко мне никакого интереса, в отличие от ее сына, который во мне видит «дядю Чупа-чупс». Впрочем, я никого не пытаюсь переубеждать. Но вот она спрашивает, что они с подружками так ничего и не поняли, чья же это девушка была? Она имеет в виду меня, Че и Иришу. «Не понятно, — продолжает она, — пока тебя не было, они просто как голубки были, целовались на пляже при всех, а как приехал — она с тобой, а друг твой по нашим землячкам шарится». И мне вдруг становится все ясно, мне становится так все понятно! Я звоню Ире на мобильный и спрашиваю, почему они мне ничего не сказали? Зачем Че понадобилось изображать эти дикие ухаживания за какими-то сучками-белорусками, а ночью, тайком от меня, пробираться к ней? А Ириша отвечает, что они просто не хотели меня расстраивать и почему бы мне эти вопросы не задать Че, у него же тоже есть мобильный телефон?

Мне дурно. Почему они ничего не сказали? «Просто не хотели расстраивать». Гениально!

Я пакую вещи, я матерюсь, у меня очень плохое настроение — и я собираюсь завтра прямо с утра домой, хотя у меня остаются оплаченными еще три дня. В дверь кто-то стучит, это она, моя равнодушная симпатия, она спрашивает, иду ли я с ними на дискотеку в «Прибой», я отвечаю, что нет. Мне завтра рано вставать — я уезжаю. Мне кажется, что нежданно скорая разлука может растопить ее сердце, но она говорит, что жаль, что так скоро, пока, может, когда-нибудь увидимся, и уходит. Я в ярости и кричу ей вслед, чтобы она поцеловала за меня маленького Германика. Она отвечает: «Хорошо». Ничего хорошего не вижу.

Мэри и ее муж-летчик

В общем, я вышла замуж. Не стала чего-то больше ждать. Ждать — занятие для женщин с крепкими нервами, то есть не для меня. Вышла замуж — и уехала, это оказалось та-ак просто. Проще не бывает. Конечно, свинством было немного обманывать Германа — всего-то полгода, — переписываясь и встречаясь с Валентином, но что поделаешь? Это всего лишь малая толика от того, что позволял себе он. У каждого человека должен быть свой аэропорт, откуда он вылетает, куда он возвращается. А с Германом я будто зависла в воздухе. Мы летали и летали, кружились над этим миром, а он совсем не уставал. Ему так нравилось, ему так не хотелось никаких аэропортов, никаких диспетчеров, никаких встреч, прощаний, посадок и вылетов с оркестром. Нахрен надо, нас и здесь неплохо кормят! Это, конечно, образно.

Как ни смешно, но мой муж Валентин — летчик. Я знаю расписание его рейсов, я знаю, когда он вылетает, когда прилетает, куда он летит. Если рейс задерживается, он звонит мне и сообщает об этом, чтобы я не волновалась. Я, конечно же, волнуюсь, но это наше общее волнение: Валик знает, что я волнуюсь за него, поэтому тоже волнуется за меня, получается, что мы волнуемся вместе, каждый о каждом, друг о друге, и это совсем другое дело, чем метаться в четырех стенах, воя от неизвестности и воображая, что ты кружишься в облаках и выделываешь фигуры высшего пилотажа. Это — миф, просто больное воображение.

Да, я понимаю, он — такой. Его не переделаешь, но должен же оставаться шанс и для меня. Тебе должны дать время, надежду что-то изменить, и потом, я хочу иметь детей. В смысле, родить детей. Может, не много, хотя бы одного. Тогда нас стало бы больше, а Германа — меньше, и, возможно, что-то бы изменилось… Ни-че-го бы не изменилось, все так бы и осталось: он без конца шлялся бы по бабам, ездил в свои поездки, верстал свои рекламы днями и ночами, потом приходил бы домой, ел еду — и все. Он стал бы новым божком, который всё себе позволяет. Он им уже практически стал. Но до отца ему в любом случае далеко, хотя теперь они иногда снятся мне вместе. Этот кошмар даже трудно вообразить.

Уйти от него — это убить его. И это — правильно.

Герман — мой последний труп, моя последняя жертва. Его следует закопать глубже, чем остальных. Он самый свежий, он еще пытается выеживаться, не хочет подыхать, он звонит, присылает эсэмэски, пытается вылезти из могилки, стать вурдалаком. Но он рискует получить лопатой по голове и осиновый кол в сердце. Мне кажется, что я его ненавижу. Очень сильно. Он причинил мне столько боли за пять лет, сколько никто не причинил за всю жизнь. Настоящей. Отец не в счет, это карма, я обречена с нею жить. Герман же — всего лишь мужчина.

Герман и его Коктебель

Я в бешенстве с самого утра. Пыльная машина и сонный охранник на стоянке, ужасное солнце — ну что