Читати книгу - "Спогади. Кінець 1917 – грудень 1918"

я тоже как-то упоминал. Этот господин вел какую-то особую политику, не столько немецкую, сколько австрийскую, в то время очень ясно вырисовывавшуюся. В общем, это была политика крайнего украинства, галицийского направления. Немцы. же в этом отношении смотрели на дело несравненно разумнее.

И вот я узнал, что в то время, когда я уже был гетманом, у Штольценберга были усиленные переговоры с Голубовичем и со всеми наиболее видными деятелями Центральной Рады. Хотя я знал Штольценберга, но совсем не понимал его действий я решил взять быка за рога и поехал к нему. Как мне говорили потом немцы, это ему очень польстило. В разговоре с ним я увидел, что он действительно стоит за то, чтобы все министры у меня были исключительно украинцы известного шовинистического толка. Он выражал полное сочувствие некоторым из деятелей, от которых мы только что освободились, и, когда я заговорил с ним об армии, он как-то так настойчиво указывал мне, что армии мне не нужно, что я тогда же подумал: не он ли является виновником того, что мне не дают права на формирование желательных мне 8 корпусов. Я тогда же решил, что нужно от него как-нибудь освободиться, и при первом же удобном случае намекнул об этом генералу Греннеру. Штольценбгерга тогда убрали, по он перед отьездом был у меня и сказал мне, что теперь он мою политику понимает и разделяет в главных вопросах мое мнение. Конечно, лучше поздно, чем никогда. Я думаю, что тут не обходилось без давления того же хитрого Флейшмана, который несомненно имел большое влияние на Штольцепберга. Когда Штольценберга уволили, у меня с немцами установились вполне приличные отношения, которые в общем выражались в том, что я шел навстречу их желаниям, когда это не наносило нам серьезного ущерба или могло быть истолковано впоследствии выходом моим из того состояния полного нейтралитета, в котором мы находились.

Генерал Греннер свою известность, насколько я знаю, приобрел главным образом во время своего военного управления железными дорогами в Германии во время войны. Лично у нас установились хорошие отношения. Я никогда не видел в нем желания что-нибудь урвать, что, к сожалению, широко практиковалось его подчиненными, которые каждый шаг, каждую бумагу истолковывали в пользу Германии, а когда это все не выходило, то не гнушались указывать на то, что сила может дать и право. Этого в Греннере совершенно не было. Поэтому я ему указывал го всех чрезвычайных случаях на то, что так нельзя, и он принимал у себя меры к прекращению этих безобразий. В вопросах политическом и национальном он разделял мое мнение, что создать государство с теми наличными силами украинцев, которые были у нас, совершенно невозможно. Он прекрасно разбирался во всех подвохах австрийцев и парировал немедленно их удары. Вообще, если бы не было Греннера, особенно в первое время, мне было бы значительно труднее. Я видел, что я имею дело хотя и с начальником штаба армии, которая, конечно, не пришла сюда ради наших прекрасных глаз, но во всяком случае с человеком вполне приличным, благожелательным, широких политических взглядов, безусловно честным настолько, что не стеснялся при мне неоднократно критиковать немецкую политику за их заигрывание с большевиками, и когда я ему говорил, что это унизительно для такой страны как Германия, что это не доведет и Германию до добра, он. совершенно откровенно высказывался в том же духе, указывая, что он неоднократно писал об этом в Берлин. При этом он говорил: «Что с ними поделаешь? Они там не видят». Вообще, высшее немецкое командование на Украине в мае. месяце 1918 г. состояло из блестящих людей. И Эйхгорн, и Греннер эти два выдающихся немецких военноначальника и разумных политика.

В мае месяце я дал обед в честь фельдмаршала Эйхгорна, со всем советом министров и старшими чинами «Оберкомандо». Немцы любят хорошую еду. Нужно было видеть, с каким умилением старик фельдмаршал ел приготовления нашего повара. Через несколько дней мне был дан обед в «Оберкомандо» фельдмаршалом.

У нас у всех странная черта (я это особенно часто наблюдал в Киеве, видя массу людей): война и все последующие события как-то разделили у нас всех людей на два лагеря, на антантофилов и германофилов, причем сторонники одной и другой стороны доходят в своей любви к тем или другим странам до крайностей, совершенно забывая, что сип прежде всего русские, украинцы или поляки. Поляки, как это ни странно, тоже подвержены этому и даже в более страстной форме. Я знал в Киеве одного видного поляка, ярого германофила, который явился ко мне для Того, чтобы предупредить о всех планах Entente-ы против немцев, предполагая, вероятно, что это дойдет до немцев. Я этой точки зрения не понимаю. Русский, украинец или поляк (к сожалению, теперь все эти народности находятся в отвратительном положении, некоторые даже гибнут), я понимаю, что в нашем положении, когда не видишь просвета, можно прибегать и к Entente-e, и к немцам, смотря что возможно и что выгоднее для своей страны, но, приходя к ним, все же нужно оставаться тем, чем ты родился, т. е. русским, украинцем или поляком. У нас же этого нет. Если он антантист, то он готов родину продать для торжества Entente-ы и своего земляка для блага Германии. Я не считаю себя лучше других, но у меня этих крайностей нет Я не германофил, не антантист; я готов честно работать и с теми, и с другими, если они дают что-нибудь моей стране. Это не значит идти по ветру и выискывать где лучше, нет. Если бы кто-нибудь задался целью вникнуть в мою политику на Украине, он бы мог видеть, что я честно относился и к немцам, и к союзникам. Когда мы были отрезаны от союзников, я работал с немцами, стараясь извлечь сколько возможно более для нас пользы и дать минимум, но относясь честно к принятым обязательствам. Когда у немцев вспыхнула революция, я им сказал откровенно, что я сделаю все от меня зависящее для того, чтобы войти в соглашение с Entente-й, и так же честно относился бы к своим обязанностям по отношению к Entente-e, итак же старался бы получить от них максимум при договорах, давая им минимум. Если у. человека всегда на первом плане его родина, другого способа действий быть не может. Когда я имел возможность помочь союзникам или покровительствуемым ими народностям, я Это делал. Помню, сколько неприятных минут я пережил, когда, кажется, генерал Осинский командир польского корпуса, хлопотал о том, чтобы его корпус не расформировали,