Читати книгу - "Рід Добрянських. Генеалогія і спогади, Леонід Добрянський"

Батальон не выполнил задачу, переправа сорвалась. Как я после узнал, мы понесли большие потери. Но я узнал и другое: да, переправа сорвалась, были потери, но батальон сделал свое дело. Оказывается, форсирование реки нашей бригадой было только отвлекающим маневром. Главный удар был нанесен в другом месте и довольно успешно. И в этом была заслуга и нашего батальона.

Штаб, политотдел и другие подразделения второго эшелона передислоцировались вперед. Наш второй батальон опять шел вперед, в бой, а значит, надо было и мне, не мешкая, идти на передовую, примерно за триста метров от нашей землянки. Шли мы втроем. Тропинка тянулась среди редких кустов. Противник бил из минометов. В одном месте тропинка круто поворачивала влево. Вот этот поворот противник и облюбовал для прицельного обстрела. Мы падали через каждые четыре секунды, в течение которых надо было пробежать место обстрела - примерно метров пятьдесят. Мои спутники пробежали благополучно, а я оказался на земле. Меня оглушило взрывом, боли я сначала не почувствовал, хотел подняться, но тело мне не подчинилось. Не помню, как мои товарищи оттащили меня в безопасное место, сделали первую перевязку. Полностью стал воспринимать все окружающее, уже когда надо мной наклонилась медсестра. Поскольку обстрел продолжался, эвакуировали меня с наступлением темноты. На лесной полянке расположился маленький поселок в пять-шесть хатенок, в котором находился медпункт нашей бригады. Неделю пролежал я в этом поселке. Первые три дня я плохо воспринимал окружающую действительность - сказывалась контузия. Потом в голове прояснилось, но усилились болевые ощущения, поднялась температура. Небольшая палата на четыре койки - обыкновенная крестьянская изба. Днем здесь царили какое-то неприятное для меня спокойствие и тишина, даже врач почти не бывал. Зато ночью медицина «одолевала»: меня щупали, расспрашивали о каких-то пустяках, кололи. Врачи как-то особенно наблюдали за мной. Меня очень угнетал какой-то непрерывный глухой стук, как будто меня методично чем-то били по голове. Когда я пожаловался врачу, он объяснил мне, что это стучит движок походной электростанции, так как вся работа медицинского персонала проводилась только ночью. Днем же все замирало, прекращалось всякое хождение по поселку, не дымилась кухня. Близко была передовая.

Дважды мне вливали кровь, я подсмотрел: на банке с кровью была наклейка и написана фамилия донора - какая-то доярка из совхоза Ярославской области. Спасибо ей. После вливания у меня повышалась температура - видимо, группа крови была неподходящая. А проверить группу крови можно было только в лабораторных условиях. Через пять дней я уже пытался написать Насте письмо. Но странное дело: ранило меня в правую ногу и левую руку, писать надо было правой рукой, а она мне не подчинялась. Кое-как нацарапал открытку, а адрес написала медсестра. Решили меня эвакуировать. Ехать нужно было до эвакопункта километра два по лесистой болотистой местности. Ох, уж эти волховские дороги! Прямо по болоту настилали поперек бревна, - вот и вся недолга. По этой бревенчатой дороге подводы тряслись, как в лихорадке. Можно себе представить, каково было раненым! На подводе нас было двое. У меня на обеих повязках выступила кровь, мой напарник всю дорогу матерился во весь голос. Может быть, ему было легче от этого.

На той же железнодорожной ветке, заросшей травой, стояла открытая платформа. Под деревьями, ожидая погрузки, лежали раненые. Было тепло, светило солнце. Вокруг нас на полянке густо разбросаны лесные цветы. Побродить бы, полюбоваться этой красотой! Но нас почему-то очень торопят, спешат с погрузкой. Из-за рощи появился старинный паровозик, толкая задом переполненную ранеными платформу. С помощью врачей и медсестер мы все расположились на своей платформе, ее прицепили к прибывшей, и мы тронулись. Оказывается, нас торопили не зря: в небе появились немецкие самолеты. Паровозный дымок не остался незамеченным. Обнаружив цель, самолеты начали разворачиваться, чтобы снизиться для прицельного огня. Среди раненых поднялась паника. Большинство раненых как ветром сдуло с площадок, как будто они были совершенно здоровыми людьми. Остались лежать только те, кто не мог подняться, в том числе и я. Довольно тоскливо было беспомощно лежать на платформе, смотреть на ясное, безоблачное небо, наблюдать за немецкими самолетами, каждую минуту ожидая, что тебя прошьют пулеметной очередью.

Однако все обошлось. Самолеты улетели. Наш паровозик, старчески пыхтя, набирал скорость, увозя раненых.

Доставили нас в Хвойное - небольшой пристанционный, затерявшийся в лесной глуши городок. Здесь был развернут армейский госпиталь. Там меня, прежде всего, обворовали, вытащили из вещмешка офицерское снаряжение, сахар, табак и еще кое-что. Меня передвигали туда-сюда на носилках, и я не мог проследить за своим вещмешком.

В госпитале мне сделали первую серьезную операцию, вытащили из раны на руке осколки кости, почистили, наложили гипс. На ногу также наложили громоздкую гипсовую лангету. К вечеру погрузили в санитарный вагон и под покровом ночи отправили дальше.

В следующем эвакогоспитале, в Рыбинске, нас продержали неделю и отправили в глубокий тыл. Так я оказался в г. Молотов (ныне Пермь), где я находился до полного излечения, т. е. до 7 января 1943 года. В Молотове на станции нас встретили медицинские работники, погрузили на открытые грузовики, доставили в госпиталь, размещенный в школьном здании, рассортировали по видам ранений и, наконец, дали возможность основательно отдохнуть. Госпиталь - помещение средней школы со всеми ее атрибутами: учительской, кабинетом директора, завуча - все до боли знакомо.

...Стояла суровая уральская зима, в палатах было достаточно прохладно. Пошла размеренная госпитальная жизнь - врачебные обходы, перевязки, процедуры и т. д. Медицинский и обслуживающий персонал обращался с ранеными хорошо, терпеливо относился к капризам отдельных пациентов, внимательно выслушивал жалобы и претензии. Особенно внимательны были нянечки. Подсядет она к тяжело больному, поправит одеяло, поведет тихую ласковую беседу, и больному станет легче. У каждой нянечки своя группа раненых, она знает каждого, его раны, характер, какая у него семья. Рассказывает и о себе. У каждой тоже свои заботы, свое горе. Была такая нянечка и у меня. Заботливо ухаживала за мной, кормила, обслуживала, обмывала в бане, как маленького ребенка. Иногда, сидя у моей койки, рассказывала о себе, смахивала слезу, вспоминая мужа, погибшего еще в финскую войну. Пять месяцев пробыл я в этом госпитале, и, когда дело уже шло к моей выписке, она, несколько смущаясь, предложила перейти к ней. Сказано это было с такой искренностью, скромностью, присущей, думаю, только истинно русской женщине, что я не смог ей ничего сказать. Человек она хороший, лукавить перед ней и не мог, да и обидеть язык не поворачивался. Пытался обратить разговор в шутку, но шутки не получилось... Через два дня комиссия признала меня негодным к службе в армии. Я уезжал. Она провожала меня, принесла на дорогу пирожков. Простились мы хорошо.