Читати книгу - "Рід Добрянських. Генеалогія і спогади, Леонід Добрянський"

Корову и телку выгоняют пастись с восходом солнца, их с утра пасет Палажка или Иван. Мама жалеет меня и Петю и не будит нас, и мы сладко спим. Но проходит время, и в девятом часу утра мама уже тормошит нас: «Вставайтэ, хлопци, уже скоро снидаты, а вы всэ ще спытэ!». Я слышу, что мама говорит, но не тороплюсь вставать. Проходит еще несколько минут, а мы все еще спим или делаем вид, что спим.

«А ну, хватит вам, лежебоки, валяться, вставайте коров пасти!». И мама сдергивает с нас рядно. Мы поднимаемся, глаза слипаются. Мама выпроваживает нас. Я прихватываю книжку, то же делает и Петя, и мы идем сменять утреннего пастуха. Еще свежо, в низинах у озера блестят на траве капли росы, но солнце уже припекает, в воздухе звенит нескончаемое пенье невидимого в небе жаворонка. Я и Петя садимся на траву, тут же невдалеке мирно щиплют траву корова и телка. Я раскрываю книжку и... отправляюсь в чудесный мир сказок «Тысячи и одной ночи». Вот Синдбад-мореход нагрузил корабль тюками своих товаров и отправился по морю в неведомые страны. Но на море, когда корабль плыл, поднялась буря и... «Миша-а! Где корова?» - кричит Иван. Я вскакиваю, оглядываюсь. Шкодливая корова забралась в поднявшуюся уже в рост пшеницу и жует зелень, нахально поглядывая на незадачливого пастуха. Я гоню ее из пшеницы, вот-вот догоню и отстегаю прутом. Но, куда там, корову не догнать. Настроение у меня неважное, за шкоду придется отвечать. Мама отстегает прутом меня, и пребольно. Обычно в таких случаях я пускаюсь в бегство, но она непременно догонит меня и отлупит; другое дело отец. Он никогда нас не бил, но мы все боялись его гнева, его больших тяжелых рук, и гораздо больше, нежели мамы. Мне рассказывали, что когда Гриша был маленьким, лет 7-8, отец учил его читать и в процессе урока велел ему повторить слова «слава богу». Гриша прочитал: «Сало богу». И так несколько раз Гриша перевирал эту фразу. Отец вспылил и ударил ребенка, повредил ему ухо. Потом он раскаялся, но, увы, содеянного не исправишь. С тех пор отец никогда уже не бил никого из нас.

Часу в одиннадцатом утра Иван кричит нам: «Эйте коме! Идите завтракать!». И мы с Петей идем к хате, а Иван остается у коров. Завтрак наш весьма незатейливый: стакан-два горячего ячменного кофе с молоком, но без сахара, и ломоть пшеничного хлеба. У нас были куры, которые исправно неслись, и молока вдоволь. Мама готовила домашним способом сливочное масло, но мы его почти никогда не ели. Масло и яйца мама продавала в Давлеканове, куда она частенько ездила с отцом в базарные дни, по вторникам. Много лет спустя мама, уже очень старенькая, жалела, что так делала. Надо было, мол, самим есть и яйца, и масло, а не продавать их задешево горожанам в Давлеканове. И она правильно рассудила, но, увы, слишком поздно. В нашем питании всегда был недостаток жиров, да и белков, что, надо полагать, сказывалось на нашем здоровье, а может быть, и росте.

Как я уже упомянул выше, осенью этого года после отъезда Феодосия на заработки в Ростов-на-Дону Зиня с дочкой Валей перебралась к нам на хутор - она не ладила со свекром, очень ворчливым и нудным стариком. Вскоре уволилась с работы у немца и пришла домой Марика. Теперь все собрались у родительского очага, кроме Гриши, который уехал в Чистополь учительствовать. С наступлением поздней осени, да и зимой, вечерами, когда было много свободного времени, опять взрослые собирались на кухне у натопленной печи и устраивали карточные игры. Когда выигрывал отец, он радовался как ребенок. Но у него был еще и другой повод радоваться и смеяться - внучка Валя. Отец держал ее на своих широких ладонях и подбрасывал вверх. Валя смеялась и хватала деда крепко за бороду, в возбуждении крича при этом каждый раз: «Дида!». Отец морщился, освобождая бороду из цепких рук ребенка; ему было и больно, и радостно.

1912 год

Весна в этом году выдалась прохладная, а лето дождливое. Бывало, затянет небо облаками и начнет моросить, как через сито, нескончаемый дождик. Кругом, куда ни посмотришь, этот дождик, как пеленой, закрывает горизонт, и сквозь нее едва проглядывают контуры построек немецких хуторов. Достаточно пробыть немного под этим дождем, как весь промокнешь, и хочется поскорее в хату. Я уже, как настоящий пастух, пасу двух коров.

В такую погоду не будешь сидеть около них, и я сижу в хате, поглядываю в окно на коров, не забрели бы они на наше зеленеющее поле пшеницы или на шестаевское поле. В такую погоду очень скучно, одна лишь отрада - чтение. И вот я читаю, да и не только я, читают и Иван, и Петя. Чтение книг настолько вошло у нас в привычку, что, как только выдастся свободная минута, так сразу за книжку. Это наше увлечение чтением мешало даже нашей работе и преследовалось мамой. Она грозила, что «спалыть вси кныжкы». Однако дальше угроз дело не доходило. Отец тоже косо смотрел на наше увлечение чтением художественной литературы. У него выработался взгляд, что беллетристика - романы, повести, рассказы - пишутся для развлечения, чтобы «убить время». Поэтому, читая сам эту беллетристику, даже увлекаясь чтением, отец, видимо, не одобрял этого своего увлечения, презрительно относился и к нашему пристрастию к книжкам, считая, что оно мешает полезной работе.

Такое отношение к художественной литературе не помешало ему, однако, прочитать все книги в библиотеке Гриши. Между прочим, у отца была очень хорошая память. Мне рассказывали, что незадолго до смерти он пересказал во всех подробностях повесть Загоскина «Кузьма Рощин».

Как-то весной к нам зашел сосед немец-фермер. Это было чрезвычайное событие. Богатые немецкие фермеры (их часто называли еще и колонистами) никогда не общались с русскими, украинскими крестьянами, жили обособленно, ездили друг к другу в гости или на свои молитвенные собрания (они были протестантами, лютеранами).

Национально обособленные (другая религия, язык), они смотрели на русских, украинцев свысока, рассматривая их чуть ли не как представителей низшей расы.